|
Контроль государства над телом индивида – недостающее звено в переходе к открытому авторитаризму
Оглядываясь на уходящий год, его основные темы и сюжеты, занимавшие российские медиа, мы неизбежно наталкиваемся на образ человеческого тела, подвергшегося насилию – причем часто во всех его анатомических подробностях. Тело заключенного ярославской ИК-1 Евгения Макарова, распятого на столе в «воспитательной комнате», воющего и просящего о пощаде, пока его методично избивают 18 человек, – на прошлогоднем видео, попавшем в «Новую газету». Фотографии голодающего Олега Сенцова из тюремной больницы в Лабытнанги, ежедневные сводки о состоянии его здоровья, уровне гемоглобина и пульсе. Несовершеннолетние школьники из дела «Нового величия» в клетке в зале суда и Анна Павликова, рассказывающая о пытках на следствии и получившая в СИЗО воспаление придатков. Эти картинки словно взяты из книги по истории Средних веков – или из классического трактата Мишеля Фуко «Надзирать и наказывать», где он исследует историю аппаратов насилия и принуждения в эпоху модерна и начинает со впечатляющего описания пыток XVII века.
Пытки были частью российской репрессивной машины всегда, уходя корнями в славные традиции НКВД и ГУЛАГа (которые с каждым годом все решительнее возвращаются в нашу жизнь), но в 1960–1980-е годы, по свидетельствам очевидцев, немного отступили перед требованиями соблюдения «социалистической законности». После правоохранительного хаоса 1990-х, с наступлением силовой эпохи в 2000-е пытки вернулись в репертуар оперов. Ну а в 2010-е, по мере разбухания правоохранительной системы, которая перешла в режим самообслуживания, изобретая все новые угрозы и уголовные дела и получая под них все новые бюджеты, пытка стала необходимым элементом функционирования машины, работающей с единственным доступным ей ресурсом – человеческим телом, отжимая из него максимум полезности: признаний, дисциплины и рабского труда. Что, видимо, произошло в последний год – так это революция смартфонов и соцсетей; появилась критическая масса видеосвидетельств и вирусное распространение их по сетям – ни история казанского ОВД «Дальний» в 2012 году, ни даже резонансное дело Ильдара Дадина в 2016-м не имели такого обвального эффекта, как видео истязаний Евгения Макарова в Ярославле.
Несмотря на моментальную реакцию ФСИН и показательные санкции к виновным и их начальнику, ярославская история имела скорее обратный эффект: практически все уверены, что пытки продолжатся с прежней интенсивностью, но с меньшей публичностью – выводы будут сделаны в том смысле, что у сотрудников будут изымать смартфоны на службе или запретят пользоваться соцсетями, а записи камер видеонаблюдения будут тщательно редактироваться. Помимо общественного возмущения, ярославское пыточное снафф-видео, которое посмотрели миллионы людей по всей стране, не привело к серьезным сдвигам – ни к значимому социальному движению, ни к флешмобу, ни к протесту; мы просто осознали, что рядом с нами, за стеной, на расстоянии вытянутой руки существует наше собственное гестапо, пыточный ад: одно неловкое движение – и ты сам можешь в нем оказаться. Парадоксальным образом разоблачение раскрыло секрет Полишинеля, произошла нормализация и рутинизация пытки в общественном сознании: мы живем, осознавая, что в соседнем отделении полиции нас могут запросто подвесить «ласточкой» или посадить на бутылку, если мы окажемся в ненужное время в ненужном месте, станем случайными свидетелями преступления или очутимся на пути кого-то важного в погонах. Тем временем, согласно ноябрьскому
опросу «Левада-центра», 7% респондентов считают, что «заключенные не в праве рассчитывать на нормальное отношение к себе», а еще 28% – что «в некоторых случаях к заключенным бывает необходимо применить силу». «Все идет по плану», как резюмировал в свое время Егор Летов.
Люди в клетках
Точно так же мы привыкли к зрелищу людей в клетке в зале суда: все больше ньюсмейкеров сегодня, от Алексея Улюкаева до Кирилла Серебренникова, появляются на экране в клетках, как дикие звери или особо опасные преступники – словно Пугачев по пути на казнь на Болотной. В лучшем случае клетку заменяет стеклянный «аквариум», но в нем тем очевиднее становится мысль Мишеля Фуко о «паноптии» механизмов властного контроля – тело подсудимого, как экспонат в кунсткамере, выставлено на обозрение всевидящего ока. Не случайно вопрос о «клетках» и «аквариумах» – одна из постоянных тем критики России в Совете Европы; архаика настолько очевидна, что группа членов Совета Федерации на днях внесла в Госдуму законопроект, запрещающий эти позорные контейнеры для демонстрации тел подсудимых.
Нашумевшее на прошлой неделе видео из Комсомольска-на-Амуре, где учительница бьет мешающего ей вести урок второклассника – часть той же дисциплинарной нормы: в обществе модерна школа, как учит все тот же Фуко, это еще один контролирующий институт, стоящий в одном ряду с тюрьмой. И если годом ранее ОМОН возил школьников лицом по асфальту на разгоне митингов (26 марта и 12 июня), то почему учительница, такой же представитель власти, не может применить похожую меру к строптивому ученику? Или, например, не пригрозить расстрелом, полицией и охранниками Путина десятиклассникам, написавшим на доске «Путин – вор»? Характерна фраза, которую повторяла учительница, бившая второклассника: «Ты кто такой?» – и в самом деле, кто он такой с точки зрения государства? Дисциплинарная машина работает на деиндивидуализацию и подавление воли через прямое физическое насилие над телом.
На наших глазах происходит важный сдвиг в отношениях государства и гражданина – власть на разных уровнях все более открыто совершает насилие над телом, регулярно нарушая 21 Статью Конституции РФ об охране государством достоинства личности: «никто не должен подвергаться пыткам, насилию, другому жестокому или унижающему человеческое достоинство обращению или наказанию». Крестовый поход за суверенитет и архаический регресс власти приводят к тому, что государство как гоббсовский Левиафан возвращается к своему исходному коду, насилию над телом – пытке, заточению, унижению. Следующим логичным шагом может стать смертная казнь, если Россия, как грозят ее высокопоставленные представители вплоть до Валентины Матвиенко, выйдет из Совета Европы и снимет наложенный на себя мораторий на исключительную меру наказания. От современных способов управления коллективным телом («биополитика» в терминологии Фуко) власть возвращается к средневековым способам легитимации.
Примером подобного средневекового отношения к телу стало дело Олега Сенцова. Режиссера, по его собственным словам, как крепостного «передали вместе с землей», явочно-принудительно обратив в российское гражданство после аннексии Крыма и осудив на этом основании по законам РФ. Фактически над телом Олега Сенцова насилие было осуществлено трижды: сначала он был незаконно задержан, затем к нему применили пытки (били, душили мешком, угрожали изнасилованием и убийством – о чем говорится в жалобе адвоката Сенцова в ЕСПЧ), и, наконец, третий акт насилия был совершен над гражданским телом украинского режиссера, когда его автоматически сделали российским гражданином. Но был еще и четвертый акт: когда 14 мая 2018 года в колонии «Белый медведь» режиссер объявил бессрочную голодовку, требуя освобождения 64 украинских политзаключенных, находящихся в России, и тюремщики стали кормить его питательной лечебной смесью, фактически не давая ему распорядиться собственным телом и правом на смерть. Так была реализована классическая формула биополитики по Фуко – узурпировав монополию на смерть, государство также берет монополию на управление жизнью, от классического принуждения к смерти (казни, пытки, войны) – переходит к принуждению к жизни.
Вторая нефть
Контроль государства над телом индивида – недостающее звено в переходе от гибридного режима нулевых к открытому авторитаризму 2010-х. Политизация телесности продолжалась на протяжении всего третьего срока Путина, который был ознаменован различными актами биополитики, от людоедского «закона Димы Яковлева» 2012 года до дискриминационного закона о запрете пропаганды гомосексуализма в 2013-м; от скандальных инициатив Виталия Милонова и Елены Мизулиной в области сексуальности и демографии до показательного уничтожения западных продуктов питания, попавших под «контрсанкции» – и вплоть до биополитического треша от местных законодателей типа челябинского депутата Натальи Басковой, предлагавшей призывать в армию женщин, которые к 20 годам не успели родить детей. Государство разорвало позднесоветский социальный контракт, основанный на невмешательстве власти в частную жизнь граждан и создавший в целом модернизованное, раскованное общество (хотя и далеко не свободное от патриархальных стереотипов и семейного насилия – здесь самоустранение государства как раз представляло проблему). К концу третьего срока оказалось, что государство забралось не только в наши спальни, но и в наши кухни и холодильники, предписывая, как правильно питаться, с кем спать и сколько рожать детей. Но одной классической биополитики недостаточно, и ее дополняют архаичные практики прямого физического воздействия. Россия четвертого срока – это не просто место, где запрещают гей-парады и иностранное усыновление, провозглашают сексуальный суверенитет и моральное превосходство над Западом, но также и место, где бьют школьников, пытают в полиции и в колонии и «пакуют» в автозаки, а глава одной из важнейших силовых структур в видеообращении грозится превратить ведущего оппозиционера в «сочную отбивную».
При этом, видимо, побои и пытки, как правило, не получают прямой санкции сверху – но проблема в том, что это не эксцессы исполнителей, а стихийный ответ низов репрессивной машины на государственные практики управления коллективным телом (да и на выражения из лексикона мясной лавки типа той же золотовской «сочной отбивной» или призыва «размазать печень демонстрантов по асфальту» от Дмитрия Пескова в 2012 году после Болотной). На биополитику власти ОМОН, опера и тюремные надзиратели отвечают анатомополитикой насилия, направленной на подавление воли, на избыточную и показательную расправу с целью дисциплинирования массы. Если в государстве происходит тотальная архаизация политического мышления и управления, то касается это и сфер телесности, и от институтов Нового времени мы откатываемся к практикам Средневековья.
Естественно, все это началось не в 2018 году, однако именно сейчас эти элементы сошлись в единую картину властного управления коллективным телом, необходимого для социального инжиниринга нового типа. Пытки и судебные клетки – лишь маркеры анатомической власти; по-настоящему битва за тело разворачивается в пенсионной реформе, в повышении НДС с 1 января 2019 года, в ценах на бензин, в новых налогах и поборах, среди которых последним (во всех смыслах) является предложенный акциз на переработанное мясо, подрывающий главное символическое достижение постсоветского периода – доступную и дешевую колбасу.
В уходящем году окончательно проявилась механика ресурсного государства, для которого, по мере сокращения кормовой базы и истощения недр, люди превращаются во «вторую нефть», в природный ресурс, биомассу. Ее следует принуждать ко все большей продуктивности и эффективности, увеличивая пенсионный возраст, переводя все больше социальных благ, доставшихся в наследство от СССР, в рыночный формат. О ресурсном подходе к населению со стороны правящего класса свидетельствует масса недавних высказываний чиновников, советующих населению скромнее жить и питаться, от сакраментального «денег нет, но вы держитесь» премьера Дмитрия Медведева и нашумевшего «вам государство вообще в принципе ничего не должно» директора Департамента молодежной политики Свердловской области Ольги Глацких до заявления министра труда Саратовской области Натальи Соколовой, что питаться на 3500 рублей в месяц не проблема, «макарошки стоят всегда одинаково».
Одновременно населению предлагается быть репродуктивным: навязчивая реклама застройщиков призывает людей к размножению в бетонных клетках новых ЖК (едва ли не каждый второй билборд имеет явный демографический подтекст), а социальная реклама отговаривает от абортов: «Защити меня сегодня, и я защищу тебя завтра», – говорит на рекламном щите зародыш в матке, превращающийся в ребенка в военной форме. И это еще один из важных аспектов биополитики: рождение новых солдат, словно во исполнение грубой присказки маршала Жукова, милитаризация молодого поколения, все эти «зарницы», «юнармии», боевые вахты, памятник Калашникову и парк «Патриот», танки на рок-фестивалях, переходящие в общую идею перманентной войны с внешним миром – Донбасс, Сирия, Ливия, мессианское ожидание ядерного апокалипсиса и грядущего рая. Людям внушается мысль, что от них ничего не зависит, они лишь пушечное мясо, заправка для биореактора, что миром правит насилие – и эта тотальная война России с миром и государства с собственным населением проецируется и инсталлируется в отдельные ОВД, СИЗО и ИК. Насилие над телом начинается в ток-шоу про Украину с карнавальной дракой и избиением украинского (польского, американского) гостя, продолжается вербовкой военкоматами наемников на Донбасс и в горячие точки по всему миру под вывеской «отпускников» и сотрудников ЧВК, где они попадают в мясорубки локальных конфликтов и бросаются на произвол судьбы, а кончается иголками под ногти и пакетом на голову в ОВД за углом. Круг замыкается. Превратив население России в биологический ресурс, кормовую базу, тяглое сословие, Левиафан делает с ним то единственное, что он умеет: надзирать и наказывать, разводить и отжимать.
| |
|
Комментариев нет:
Отправить комментарий