О РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ И РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

 Лекция, прочитанная по просьбе студентов университета Буэнос-Айреса

Я начну лекцию с того, что немного почитаю стихи – как можно изучать литературу, поэзию, не зная ее? Я приведу… образец? Нет, конечно, не образец, но фрагмент, фрагменты, которые дают малое представление о русской поэзии:

Сохрани мою речь навсегда

За привкус несчастья и дыма,

За кольцо кругового терпенья, за совестный деготь труда…

Музыка, говорил Бетховен, должна высекать огонь из человеческой души. Стихи, великие стихи, сотворены именно так, чтобы высекать огонь из человеческого сердца.

За гремучую доблесть грядущих веков,

За великое племя людей

Я лишился и чаши на пире отцов

И веселья, и чести своей.

Мне на плечи бросается век-волкодав,

Но не волк я по крови своей,

Запихай меня лучше, как шапку, в рукав

Жаркой шубы сибирских степей…

Еще:

Кто время целовал в измученное темя,

С сыновней нежностью потом

Тот будет вспоминать, как спать ложилось время

В сугроб пшеничный за окном.

Кто веку поднимал болезненные веки –

Два сонных яблока больших,

Тот слышит вечно шум, когда взревели реки

Времен обманных и глухих.

И – одно из самых-самых стихов этого поэта; вы сейчас не поймете какие-то вставки – слушайте только стих, его ритм, его музыку, а его смысл, взахлеб, к вам дойдет помимо, как шум ветра или крики птиц, что ли, доходят:

Этот воздух пусть будет свидетелем,
Дальнобойное сердце его,
И в землянках всеядный и деятельный
Океан без окна — вещество...
До чего эти звезды изветливы!
Все им нужно глядеть — для чего?
В осужденье судьи и свидетеля,
В океан без окна, вещество.
Помнит дождь, неприветливый сеятель, —
Безымянная манна его, —
Как лесистые крестики метили
Океан или клин боевой.
Будут люди холодные, хилые
Убивать, холодать, голодать
И в своей знаменитой могиле
Неизвестный положен солдат.
Научи меня, ласточка хилая,
Разучившаяся летать,
Как мне с этой воздушной могилой
Без руля и крыла совладать.
И за Лермонтова Михаила
Я отдам тебе строгий отчет,
Как сутулого учит могила
И воздушная яма влечет.
Шевелящимися виноградинами
Угрожают нам эти миры
И висят городами украденными,
Золотыми обмолвками, ябедами,
Ядовитого холода ягодами —
Растяжимых созвездий шатры,
Золотые созвездий жиры...
Сквозь эфир десятично-означенный
Свет размолотых в луч скоростей
Начинает число, опрозрачненный
Светлой болью и молью нулей.
И за полем полей поле новое
Треугольным летит журавлем,
Весть летит светопыльной обновою,
И от битвы вчерашней светло.
Весть летит светопыльной обновою:
 — Я не Лейпциг, я не Ватерлоо,
Я не Битва Народов, я новое,
От меня будет свету светло.
Аравийское месиво, крошево,
Свет размолотых в луч скоростей,
И своими косыми подошвами
Луч стоит на сетчатке моей.
Миллионы убитых задешево
Протоптали тропу в пустоте, —
Доброй ночи! всего им хорошего
От лица земляных крепостей!
Неподкупное небо окопное —
Небо крупных оптовых смертей, —
За тобой, от тебя, целокупное,
Я губами несусь в темноте —
За воронки, за насыпи, осыпи,
По которым он медлил и мглил:
Развороченных — пасмурный, оспенный
И приниженный — гений могил.
Хорошо умирает пехота,
И поет хорошо хор ночной
Над улыбкой приплюснутой Швейка,
И над птичьим копьем Дон-Кихота,
И над рыцарской птичьей плюсной.
И дружи́т с человеком калека —
Им обоим найдется работа,
И стучит по околицам века
Костылей деревянных семейка, —
Эй, товарищество, шар земной!
Для того ль должен череп развиться
Во весь лоб — от виска до виска, —
Чтоб в его дорогие глазницы
Не могли не вливаться войска?
Развивается череп от жизни
Во весь лоб — от виска до виска, —
Чистотой своих швов он дразнит себя,
Понимающим куполом яснится,
Мыслью пенится, сам себе снится, —
Чаша чаш и отчизна отчизне,
Звездным рубчиком шитый чепец,
Чепчик счастья — Шекспира отец...
Ясность ясеневая, зоркость яворовая
Чуть-чуть красная мчится в свой дом,
Словно обмороками затоваривая
Оба неба с их тусклым огнем.
Нам союзно лишь то, что избыточно,
Впереди не провал, а промер,
И бороться за воздух прожиточный —
Эта слава другим не в пример.
И сознанье свое затоваривая
Полуобморочным бытием,
Я ль без выбора пью это варево,
Свою голову ем под огнем?
Для того ль заготовлена тара
Обаянья в пространстве пустом,
Чтобы белые звезды обратно
Чуть-чуть красные мчались в свой дом?
Слышишь, мачеха звездного табора,
Ночь, что будет сейчас и потом?
Наливаются кровью аорты,
И звучит по рядам шепотком:

 — Я рожден в девяносто четвертом,
Я рожден в девяносто втором... —
И в кулак зажимая истертый
Год рожденья — с гурьбой и гуртом
Я шепчу обескровленным ртом:
 — Я рожден в ночь с второго на третье
Января в девяносто одном

Ненадежном году — и столетья
Окружают меня огнем.

Это Осип Мандельштам. Сложно? Ничего, вам скоро не покажется это сложным, вы каждый раз будете возвращаться и возвращаться к этому стихотворению, до тех пор, пока оно не высечет огонь…

Как ведет себя буржуа, писал Илья Эренбург, когда видит картину, которую он не понимает? Он говорит: «Я этого не понимаю – это дрянь.» Как поступает рабочий? Он говорит: «Я этого не понимаю, я приду посмотреть еще раз.»

Глядите, как поэт многократно рисует скорость света = 300 000 000 метров в секунду: «…светлой болью и молью нулей…» В те годы Эйнштейн оформил из трудов Пуанкаре и опытов Майкельсона – Морли специальную теорию относительности. Разбегание галактик, красное смещение…

Мы вернемся к этому поэту, творчество которого, вместе с творчеством Цветаевой, Пастернака, Ахматовой выдается из всей русской поэзии.

Теперь – пример 80-х годов:

Пустая телега уже позади,

И сброшена сбруя с тебя, и в груди

Остывшие угли надежды.

Ты вынут из бега, как тень, посреди

Пустой лошадиной одежды.

Таким ты явился сюда на простор

Степей распростертых, и, словно в костер,

Был брошен в веление бега.

Таким ты уходишь отсюда с тех пор,

Как вскачь укатила телега.

А там, за телегой, к себе самому

Буланое детство уходит во тмьу,

Где бродит табун вверх ногами,

И плачет кобыла в метельном дыму,

К тебе прикасаясь губами.

Полночный табун шелестит, как вода,

С рассветом приблизятся горы. когда

Трава в небесах заклубится,

И тихо над миром повиснет звезда

Со лба молодой кобылицы.

Иван Жданов (алтайский поэт)

Мы отметили тут не столько настроение, характерное для 80-х, сколько образность и… способ написания… как и что складывает поленьями поэт, чтобы разжечь всё тот же огонь. Было время, когда для того, чтобы этот огонь возник, не требовалось изощренности слога:

Россия, нищая Россия,

Страна рабов, страна господ,

И вы, мундиры голубые,

И ты, им преданный народ.

Быть может, за стеной Кавказа

Укроюсь от твоих пашей,

От их всеслышащего глаза,

От их всевидящих ушей.

Михаил Лермонтов

Ведь надо же – тут и «злободневность»… в умелых-то руках…

Или:

Опять, как в годы золотые,

Три стертых треплются шлеи,

И вязнут спицы росписные

В расхлябанные колеи.

Россия, нищая Россия,

Мне избы серые твои,

Твои мне песни ветровые,

Как слезы первые любви.

Александр Блок

Но уже к 70-м… нет, всё же сначала послушайте:

Мы шли, босые, злые,

И, как под снег ракита,

Ложилась мать Россия

Под конские копыта.

Стояли мы у стенки,

Где холодом тянуло,

Выкатывая зенки,

Смотрели прямо в дуло.

Кто знает щучье слово,

Чтоб из земли солдата

Не поднимали снова

Убитого когда-то.

Арсений Тарковский.

А вот откуда, из чьих творений брали начало те стихи, которые я читал в самом начале:

ПРОИСХОЖДЕНИЕ

Я не запомнил — на каком ночлеге

Меня пробрал грядущей жизни зуд.

Качнулся мир,

Звезда споткнулась в беге

И заплескалась в голубом тазу.

Я к ней тянулся... Но, сквозь пальцы рея,

Она рванулась — краснобокий язь.

Над колыбелью ржавые евреи

Косых бород скрестили лезвия.

И все навыворот.

Все как не надо.

Стучал сазан в оконное стекло,

Конь щебетал, в ладони ястреб падал;

Плясало дерево.

А детство шло.

Его опресноками иссушали.

Его свечой пытались обмануть,

К нему в упор придвинули скрижали —

Врата, которые не распахнуть.

Еврейские павлины на обивке,

Еврейские скисающие сливки,

Костыль отца и матери чепец —

Все бормотало мне:

— Подлец! Подлец!—

И только ночью, только на подушке

Мой мир не рассекала борода;

И медленно, как медные полушки,

Из крана в кухне капала вода.

Сворачивалась, набегала тучей,

Струистое точила лезвие...

— Ну как, скажи, поверит в мир текучий

Еврейское неверие мое?

Меня учили: крыша — это крыша.

Груб табурет. Убит подошвой пол.

Ты должен видеть, понимать и слышать,

На мир облокотиться, как на стол.

Но древоточца часовая точность

Уже долбит подпорок бытие.

Ну как, скажи, поверит в эту прочность

Еврейское неверие мое!

Любовь? Но съеденные вшами косы,

Ключица, выпирающая косо,

Обмазанный селедкой рот,

Да шеи лошадиный поворот.

Родители? Но, в сумраке старея,

Горбаты, узловаты и дики,

В меня кидают ржавые евреи

Обросшие щетиной кулаки.

Дверь! Настежь дверь!

Качается снаружи

Обглоданная звездами листва,

Дымится месяц посредине лужи,

Грач вопиет, не помнящий родства.

И вся любовь, бегущая навстречу,

И все кликушество моих отцов,

И все светила, строящие вечер,

И все деревья, рвущие лицо,—

Все это встало поперек дороги,

Больными бронхами свистя в груди:

— Отверженный! Возьми свой скарб убогий,

Проклятье и презренье! Уходи!—

Я покидаю старую кровать:

— Уйти? Уйду!

Тем лучше!

Наплевать!

Эдуард Багрицкий

Это была революция. Вот ее дыхание:

Свежак надрывается. Прет на рожон

Азовского моря корыто.

Арбузами парусник наш нагружен,

Арбузами днище покрыто.

Не пить первача в дорассветную стыдь,

На скучном зевать карауле,

Три дня и три ночи нам нужно проплыть,

И мы паруса развернули. …

… (Багрицкий)

Революцию приняли все великие. Пастернак писал, как радостно было вдыхать воздух, напоенный революцией. В его «Докторе Живаго» нет ничего антиреволюционного, антибольшевистского, наоборот! Цветаева эпатировала буржуа, расхаживая с красным бантом. Есенин пишет, что хотел бы, «задрав штаны, бежать за комсомолом»… Шаляпин порывался записаться в большевистскую партию. Безоговорочно принял революцию Андрей Белый, правда, у него с большевиками были разночтения: он полагал, что должен написать такую поэму, которая революционно преобразует человечество к лучшему. Вместо мировой революции.

Белый принял революцию как очищающую силу. Всё его предреволюционное творчество - о тупике и неизбежности крушения старого мира. В голодные годы после Октября поэт творит, не щадя живота своего, ведет занятия по теории поэзии и прозы в московском Пролеткульте среди молодых пролетарских писателей. … В статье «Революция и культура» и поэмой «Христос воскрес» он сочувственно пишет о революции 1917 года.

Александр Блок создал знаменитые «Двенадцать». Евгений Евтушенко, который быстро перестроился в демократы, в советское время писал: «Вам, кто руки не подал Блоку, затеяв пакостную склоку вокруг «Двенадцати», вокруг певца, презревшего наветы, вам не отмыть уже – навеки – от нерукопожаться рук. … В салоне Гиппиус был траур, весьма попахивавший травлей - продался, свой среди хамья… И в снах всех угнетенных наций идут те самые, двенадцать…»

Революция породила взрыв многообразия. Были декаденты (Брюсов), символисты, символистам противостояли акмеисты, т.е. «высшие», «цветущие» (Вячеслав Иванов, Городецкий, Ахматова-Горенко). Были футуристы - например, Игорь Северянин-Лотарёв с его поэзоконцертами, грёзофарсами и «Ананасами в шампанском», а его первый сборник «Громокипящий кубок» был подготовлен символистом Федором Сологубом-Тетерниковым. И даже кубофутуристы, «будетляне» (Бурлюк, Маяковский, Крученых, Хлебников). О, лебедиво, о, озари – писал Хлебников; вот и пойди пойми. Были обериуты (Объединение реального искусства) – Хармс, Заболоцкий, Вагинов… Вот Олейников:

Я влюблен в Генриетту Давыдовну,

А она в меня, кажется, нет.

Ею Шварцу квитанция выдана,

Мне квитанции, кажется, нет.

Ненавижу я Шварца проклятого,

За которым страдает она,

За него, за умом небогатого,

Хочет замуж, как рыбка, она…

Как бы они себя не называли – они творили поэзию, и эта поэзия жила уже без всяких ярлыков:

Я думал, я верил – и свет мне предстал, наконец!

Создав, навсегда отпустил меня року создатель.

Я продан, я больше не божий, ушел продавец,

И с явной насмешкой глядит на меня покупатель.

И вот мне приснилось, что сердце моё не болит,

Оно колокольчик фарфоровый в желтом Китае

На пагоде пестрой висит и приветно звенит,

В эмалевом небе дразня журавлиные стаи.

…

Это «акмеист» Николай Гумилев. Трагична его судьба: по глупости оказался среди участников заговора профессора Таганцева и был расстрелян.

Футуризму и прочей интеллигентщине возражал Саша Черный, Александр Гликберг (он даже псевдоним избрал назло Андрею Белому):

Рождение футуризма

Художник в парусиновых штанах,
Однажды сев случайно на палитру,
Вскочил и заметался впопыхах:
«Где скипидар?! Давай — скорее вытру!»

Но, рассмотревши радужный каскад,
Он в трансе творческой интуитивной дрожи
Из парусины вырезал квадрат
И... учредил салон «Ослиной кожи».

Саша Черный смачно описывает, как далекий от народа филолог Фаддей Смяткин влюбился в медичку «по пятки», а она его огорошила: «… был скучный анализ – выделение из мочи мочевины… смотрела своих венеричек…» И т.д., и филолог позорно бежал.

История повторилась дважды, причем второй раз – вовсе не в виде фарса, всё те же «поэты-дворяне», всё то же противостояние им тех поэтов, которые считали, что «дворяне» не отвечают на вопросы, которые ставит жизнь.

Впрочем, поэзия регулярно этим грешила: на дворе австро-итало-французская война, Бисмарк встречается с Наполеоном III, , Линкольна избирают президентом, французов выпинывают из Мексики, а Поль Верлен пишет:

Зачем, зачем ты льнешь ко мне, воспоминанье,

Дрозда косой полет в осеннем увязанье,

Однообразный свет, бессильное сиянье

Над желтою листвой и ветра бормотанье…

Недаром, ох, недаром Брюсов написал статью «Декадентство», восхищаясь Верленом… А ведь щемит, правда? Или вы считаете, что поэт должен строго соответствовать веку и, как автомат, выдавать злободневное? Ну, как это делал Евтушенко? Помните, Козьма Прутков описывал такого рода детерминизм: «Щелкни кобылу в нос, и она махнет хвостом.»

Это не всё! Были еще новокрестьянские поэты (старокрестьянские – Кольцов), в них записывают Сергея Есенина, богомольного Николая Клюева… Хотя Есенина притаскивают еще к имажинистам (создающим образ), сам Есенин… сам Есенин писал: «Стихотворенье Клюева прочел, и в клетке сдохла канарейка…»

Посередине между Черным и Белым стоял Александр Блок (которого вместе с Белым демократичная общественность усиленно запихивает в символисты), Блок остро переживал противоречие между черной и белой костью… Обрушиваясь на «интеллигентщину», особо на эмиграцию, и Саша Черный, и Багрицкий, тем не менее, причисляли себя к ней. Саша Черный, высмеивая интеллигента, в конце просит подвинуться, чтобы дать и ему место рядом. Багрицкий пишет:

От черного хлеба и верной жены

Мы бледною немочью заражены…

Копытом и камнем испытаны годы

Бессмертной полынью пропитаны воды

И горечь полыни на наших губах.
Нам нож не по кисти,

Перо не по нраву,

Кирка не по чести

И слава не в славу…

…

Над нами чужие знамена шумят…

На фоне революционного «дворянства» и воюющей с ним «близкой к народу интеллигентщины» – антиэмигранты, полуэмигранты и… наконец, те, кто начисто не принял революцию: Бунин ( который и стихи неплохие писал), Максимилиан Волошин. Вот, например, отношение к «черной кости» Зинаиды Гиппиус: «Серое, черное, в сером упорное…» Гиппиус ненавидела атеизм и считала молитву естественным состоянием человека. Увы, как поэт Гиппиус…

Всем им скопом противостояла РАПП (Российская ассоциация пролетарских писателей) – Фурманов, Фадеев и прочие. Из нее потом и вылупился Союз писателей СССР. С момента создания и до конца население страны над этой организацией подхихикивало.

Как бы объяснить… Помимо прочего, рапповцы отождествляли жизнь и искусство. Это разные вещи!

Представьте, миллионными тиражами издаются книги Фурманова и Фадеева, которые вовсе не следовали своим же установкам. При этом над представителями РАПП отовсюду раздается хихиканье, в том числе в журналах, книгах, фильмах. Поймите, пишут критики, живопись – не фотография, если вы нарисуете красное знамя или строящийся дом, это еще не будет искусство. Даже фотография требует искусства. Зарифмованные строчки – вовсе не стихотворение. Стихи не пишутся на заказ, на праздник или мероприятие, а если они так написаны, то это не стихи. Твардовский плевался в сторону «злободневной» поэзии: «Глядишь – роман, и всё в порядке, показан метод новой кладки… Одна и он, передовые, и в коммунизм идущий дед…» Режиссеры издевались на все лады, в фильме «Берегись автомобиля» худрук говорит: «Наш театр – народный, люди прямо с производства, им не надо играть, они просто живут своей жизнью… в будущем все театры будут народными… Конечно, Ермолова – великая актриса, но представьте, насколько бы лучше она играла, если бы ежедневно простаивала смену у шлифовального станка…»

«Дом-2» - это возвращение РАППа, в самом худшем воплощении.

Позже возникнут армады поэтов, сборники стихов которых заполнят книжные магазины, в них – правильные строчки про прекрасное советское житье-бытье. … В доперестроечной Перми это Домнин, Гребнев, Лепин, Радкевич… И так по сей день… Покойный Гунько, печатавшийся в «Советской России», вероятно, считал, что он поэт, поскольку рифмовал строчки против буржуазии. В Перми еще трое считают себя поэтами: двое потому, что клеймят буржуазию (Гребенкин, одну книжку которого спонсировал Березовский, и Востриков), один (Тюленев) потому, что пишет патриотические «русские» стихи (он часто печатается в «Новом мире»). Их тьмы и тьмы, они издают свои сборники, устраивают презентации… Появились люди, которые собирают всё, что кто-то рифмует, за свои деньги они издают бюллетени своих виршей… Московские бездари ездят по провинции, неся ей своё бескультурье… И самое печальное: те, кто мастер, кто владеет словом – встроились в либеральную жизнь, чтобы существовать литературно… Их не волнует злободневность, они выше этого, они говорят о вечном, причем тут высокая смертность… Тем они закончились – как поэты. «А нынешние что-то уцелели.»

Но вернемся в 20-е: в целом – в целом революционная природа 20-х творила многообразие, и не только в литературе, но и в изобразительном искусстве, в театре, во всех сферах. Пройдут десятилетия, и партия будет определять, что и как творить. Хрущев будет возмущаться модернизмом «несоциалистических» художников: «Вот ёлка – я понимаю, ёлка. А у вас что изображено?!» Важный момент: модернизмом возмущались, и справедливо возмущались, и после «волюнтариста» Хрущева, например, Ромм в фильме «Обыкновенный фашизм». Есть разница между модернизмом и авангардным искусствам 20-х. Когда Ленина попросили высказаться по поводу творений художников-авангардистов, он сказал, что ничего в этом не понимает.

Нет в этом ничего страшного, не нужно сжимать кулаки или вставать на голову, Элюар говорит о картинах «отца кубизма» Пабло Пикассо: «Клинками сна в ночи проведена /Волшебная черта, и мы опять чужие./ Любой медали фальшь пасует пред алмазом, /Под небом яростным невидима земля, /Лик сердца потерял живые краски, /Снега ослеплены, и солнце ищет нас, /Но горизонт распахивает крылья, /И пелена спадает с наших глаз.» У вас в музее великого Берни тоже полно авангарда. Рядом с изображениями забастовщиков.

Через много лет Рокуэлл Кент идеально сформулирует: «Я не знаю, что такое искусство. Я только знаю, что это – мне нравится, а это – нет.» Авангард Берни – мне лично – не нравится… Но Ленин очень и очень высказывался о том искусстве, в котором понимал: «Архискверный Достоевский!» Эти слова он произносил, подписывая проект памятника великому писателю.

_____________

Следом шла – контрреволюция? Термидор? Нет, ползучее восстановление соответствия производственных отношений производительным силам. Маяковский удерживал Цветаеву, которая собиралась эмигрировать: «Правда – здесь!» Цветаева отвечала: «Сила – здесь.»

И вот отражение «контрреволюции» (а вовсе не «грядущего хама», как это сейчас представляют) в сердцах поэтов – слушайте:

Тоска по родине! давно

Разоблаченная морока!

Мне совершенно всё равно -

Г д е совершенно одинокой

Быть, по каким камням домой

Брести с кошелкою базарной

В дом, и не знающий, что мой,

Как госпиталь или казарма.

Мне всё равно, каких среди

Лиц ощетиниваться пленным

Львом, из какой людской среды

Быть вытесненной - непременно -

В себя, в единоличье чувств,

Камчатским медведём без льдины,

Г д е не ужиться (и не тщусь!),

Г д е унижаться - мне едино.

Не обольщусь и языком

Родным, его призывом млечным.

Мне безразлично, на каком

Непонимаемой быть встречным,

Читателем газетных тонн,

Глотателем, доильцем сплетен,

Двадцатого столетья - он,

А я - ДО всякого столетья!

Остолбеневши, как бревно,

Оставшееся от аллеи,

Мне все - равны, мне всё - равно,

Но, может быть, всего равнее,

Роднее бывшее - всего.

Все признаки с меня, все меты,

Все даты как рукой сняло,

Душа, родившаяся - где-то.

Так край меня не уберег

Мой, что и самый зоркий сыщик

Вдоль всей души, всей - поперек

Родимого пятна не сыщет!

Всяк дом мне чужд,

Всяк храм мне пуст,

И всё равно, и всё едино.

Но если на дороге куст

Встает, особенно рябина...

Марина Цветаева

Мандельштам писал:

Мы живем, под собою не чуя страны,

Наши речи за десять шагов не слышны,

А как хватит на полразговорца,

Так помянут кремлевского горца.

Его толстые пальцы, как черви, жирны,

А слова, как пудовые гири, верны,

Тараканьи смеются усища

И сияют его голенища.

А вокруг его сброд тонкошеих вождей (намек на Молотова)

Он играет услугами полулюдей,

Как подковы куёт за указом указ,

Кому в лоб, кому в бровь, кому в пах, кому глаз,

Что ни казнь у него – то малина,

И широкая грудь осетина.

(На самом деле Сталин, которого вы, конечно, узнали, был не осетином, а

сваном. Впрочем, все осетины считают его своим и никакой 20-й Съезд

КПСС, который развенчал Сталина, не признали.)

За это стихотворение поэта сошлют в концлагерь, где он и погибнет.

Борис Слуцкий:

Мы все ходили под богом.

У бога под самым боком.

Он жил не в небесной дали,

Его иногда видали

Живого. На Мавзолее.

Он был умнее и злее

Того - иного, другого,

По имени Иегова,

Которого он низринул,

Извел, перевел на уголь,

А после из бездны вынул

И дал ему стол и угол.

Мы все ходили под богом.

У бога под самым боком.

Однажды я шел Арбатом,

Бог ехал в пяти машинах,

От страха почти горбата

В своих пальтишках мышиных

Рядом дрожала охрана.

Было поздно и рано.

Серело. Брезжило утро.

Он глянул жестоко, мудро

Своим всевидящим оком

Всепроницающим взглядом.

Мы все ходили под богом.

С богом почти что рядом.

Пильняк в рассказе «Шоколад» рисует ситуацию, как в тюрьму попадает преданный делу революции большевик. Его ожидает расстрел. Большевик перестает понимать, что происходит. К нему приходит его партийный товарищ и объясняет: «Мы выяснили, что ты невиновен. Но если мы тебя отпустим, это будет означать, что органы НКВД плохо работают. Это нанесет ущерб авторитету НКВД.» И большевик восклицает: «А! Понял.» И весело забарабанил пальцами по столу, заканчивает рассказ Пильняк.

Анна Ахматова, «Реквием»:

Это было, когда улыбался

Только мертвый, спокойствию рад,

И ненужным привеском болтался

Возле тюрем своих Ленинград.

И, когда обезумев от муки,

Шли уже осужденных полки,

И короткую песню разлуки

Паровозные пели гудки.

Звезды смерти стояли над нами,

И, невинная, корчилась Русь

Под кровавыми сапогами

И под шинами черных «марусь».

("Маруся", или "воронок" - автомобиль типа "газика", в котором увозили

из квартир осужденных.)

Марина Цветаева вернулась из эмиграции, ей предоставили дом в Елабуге. Вокруг образовался вакуум, она была разлучена со своим мужем, Сергеем Эфроном, белым офицером, сотрудником НКВД. Друзья боялись появляться у нее. Она писала им, просила, никто не откликнулся, ни Асеев, никто… Поведение сына было последней каплей, Марина Цветаева 31 августа 1941 года – повесилась. Ее хоронили ее сын и поэт Николай Асеев.

«Моим стихам, как драгоценным винам,

Настанет свой черед.»

Записка сыну: «Мурлыга! Прости меня, но дальше было бы хуже. Я тяжело больна, это уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми, что я больше не могла жить. Передай папе и Але — если увидишь — что любила их до последней минуты и объясни, что попала в тупик.»

16 октября 1941 года ее муж, Сергей Эфрон, был расстрелян на Лубянке (по другим данным — в Орловском централе).

Самоубийство Маяковского, Есенина. Скоропостижная смерть Белого в 1934-м. Нарбут, Бабель погибнут в концлагерях, Ахматова, Платонов будут пытаться вызволить своих детей, вывернутая наизнанку ленинская партийность литературы породит армию бездарных писателей, которые будут сосуществовать рядом с Шолоховым, Катаевым, Леоновым в одном и том же – Союзе писателей СССР.

_____________

Дорогие друзья, традиционно русскую поэзию делят на золотой век и серебряный век. Золотой век – это Пушкин, круг Пушкина, Лермонтов, Тютчев, Фет, Алексей Толстой, Баратынский. Золотой век русской поэзии – это история России, и не она тема лекции, хотя то, что было в ней – пролог будущей поэзии. Как раз в то время возникло противостояние между «дворянской», «не отвечающей» поэзии и поэзии «требующей». Полежаев даже написал похабную пародию на «Евгения Онегина», рассказ не из дворянской жизни. На фоне поэзии цвела философски обозначенная поэзия любомудров да славянофилов – Хомякова, Веневитинова, Батюшкова, Одоевского, Языкова, любомудрам был близок и Кюхельбекер. Если вы в курсе, сегодня есть не просто поэты, а поэты-концептуалисты, т.е. если вам их стихи не кажутся поэзией, они вам ответят, что вы просто не вникли в философию…

Серебряный век – это Маяковский, Есенин, Блок, Белый, Бальмонт (символист, как и Брюсов, Гиппиус, Мережковский), Гумилев, Северянин…

Дальше в русской литературе разделяются две ветви: классическая (Андреев, Чехов, Булгаков) и

"рабоче-крестьянская" (Максим Горький), возникшие в 20-е годы 20-го века.

Возникла и "рабоче-крестьянская", революционная поэзия, конечно, самый главный

революционный поэт - Маяковский. Это естественно - революции рождали

новых поэтов, так, офицер Руже де Лилль никогда не писал стихов. Но

случилась революция, и он написал "Марсельезу", сейчас это гимн

Франции.

Исключительный феномен: литература, вобравшая в себя фольклор, дала миру Бабеля, Артема Веселого (обоих убили в концлагере, оба большевики, оба воевали), Замятина (его роман «Мы» украл стукач Интеллиджент сервис Оруэлл, т.н. «1984», Оруэлл украл и «Скотный двор» у Костомарова), Пильняка, Платонова.

Ныне в светском российском обществе принято свысока относиться к

принявшим революцию Максиму Горькому, Маяковскому, поэту Александру

Блоку, а город Горький

переименовали в Нижний Новгород. Поэт Сергей Есенин тоже принял революцию,

но из него российское телевидение сделало какого-то истеричного

алкоголика-диссидента (играет Безруков). Если бы во Франции после буржуазной

революции дворяне каким-то способом вернули себе власть, они, наверно,

тоже свысока относились бы к "Марсельезе". Однако и Горький, и

Маяковский - выдающиеся художники. У Горького стоит почитать "Мои

университеты", "Фома Гордеев", "Жизнь Клима Самгина" и др. Что

касается Маяковского, когда он впервые читал свою поэму "Человек", величайшие

поэты Андрей Белый, Марина Цветаева слушали, затаив дыхание. Вот

строки из поэмы:

В ковчеге ночи

Новый Ной,

Я жду

В разливе риз -

Сейчас придут, придут за мной,

И узел рассекут земной

Секирами зари.

Идет, пришла, раскуталась,

Лучи везде,

Скребут они,

Запели петли утло,

И тихо входят будни

С их шелухою сутолок.

Слышите ли вы, есть ли у вас слух? Понимаете ли вы?

Кстати, Белого нынче записали в "демократические" поэты, а он принял

революцию как свою, в отличие от дворянина Блока он был "пахарь", трудяга.

Белый - это псевдоним, поэта звали Борис Бугаев. Мать хотела, чтобы он

был музыкантом, а отец - чтобы Боря стал математиком. Оба усиленно

вливали в него знания, каждый на свой лад. А Боре нравилась поэзия.

Между прочим, он успел оставить след и в математике, не помню,

кажется, то ли в области нечетких множеств, то ли каких-то уравнений,

похожих на стохастические. Но главным своим делом, мы уже говорили, он считал написать

такую поэму, которая бы изменила весь мир к лучшему.

Да и Марина Цветаева, мы помним, поначалу приняла революцию и расхаживала с

красным бантом. Тот же Мандельштам писал: "Я благодарен революции за

то, что она лишила меня пожизненной культурной ренты... Я приношу

революции плоды, которые ей пока не нужны..."

Однако либералы усиленно заталкивают русскую литературу в оппоненты большевизму, хоть Пушкина с Лермонтовым, хоть Достоевского с Толстым. Как выразилась Юнна Мориц: «Лежит милая в гробу, я пристроился – гребу, нравится, не нравится – терпи, моя красавица.»

На основе двух ветвей русской литературы 20-х годов как синтез

возникла современная русская литература, представленная Василием

Шукшиным, Валентином Распутиным, Виктором Астафьевым, Беловым, Даниилом

Граниным, Коптяевым, Валентином Катаевым, Маканиным и другими. В целом русская

литература 19-го 20-го веков - величайшая в мире литература, равной ей нет.

Еще раз: если система развивается, даже потрясения и невзгоды приносят

великие плоды. Даже сталинские репрессии вызвали к жизни высочайшую

поэзию, мы уже слышали «Реквием» Ахматовой, «Тоску по родине» Цветаевой», «Бога» Слуцкого, и еще:

Анна Ахматова

СЕВЕРНЫЕ ЭЛЕГИИ

........

Я пью за разоренный дом,

За злую жизнь мою,

За одиночество вдвоем

И за тебя я пью.

За ложь меня предавших губ,

За мертвый холод глаз,

За то, что мир жесток и груб,

За то, что бог не спас.

Осип Мандельштам

Сохрани мою речь навсегда

За привкус несчастья и дыма,

За кольцо кругового терпенья, за совестный деготь труда.

Как вода в новгородских колодцах

Должны быть черна и сладима,

Чтобы в ней к рождеству отразилась семью плавниками звезда.

И за это отец мой, мой друг и помощник мой грубый,

Я, непризнанный брат, отщепенец в народной семье,

Обещаю построить такие дремучие срубы,

Чтобы в них татарва опускала князей на бадье.

Лишь бы только любили меня эти мерзлые плахи,

Как, нацелясь на смерть, городки зашибают в саду,

Я за это всю жизнь прохожу хоть в железной рубахе

И для казни петровской в лесах топорище найду.

Многие литераторы считают, что это стихотворение

посвящено Сталину. Сталин только сегодня видится как преступник, во

времена его правления многие были "охвачены" им, восторгались и

посвящали свои творения. И Марина Цветаева, и Анна Ахматова, и даже

писатель Михаил Булгаков посвятил ему роман "Батум". Андрэ Жид, Лион Фейтвангер были в восторге от Сталина… Поэт и песенник

Булат Окуджава так и выразился: "Я был охвачен этим человеком."

Обратите внимание, что русская поэзия 20 века, точнее, ее ветвь - предельно усложненная.

Кстати, не только русская, но и поэзия западных поэтов-модернистов.

18-й, 19-й век - поэзия прозрачна, читается легко, образы понимаются

легко. Например, всё тот же "Евгений Онегин":

"И постепенно в усыпленье

И чувств, и дум впадает он,

И перед ним воображенье

Свой пестрый мечет фараон."

Фараон здесь - не Тутанхамон, конечно, и не Рамзес, а карточная игра.

Здесь всё ясно, как божий день.

Однако простота поэзии Пушкина и поэтов его круга, гусара Дениса Давыдова,

однокашника Пушкина по лицею Кюхельбеккера и других возникла вовсе не

сама собой. И не из школы более ранних русских поэтов, Ломоносова,

Сумарокова, Державина. Их стихи тяжеловесны, нарочито мудрены,

нарочито дидактичны. Скажем, у Сумарокова:

"Чудовище обло, огромно, озорно и лаяй."

Вот и пойди пойми.

…

Что же мы видим? Начало двадцатого века, революция в физике: созданы квантовая теория,

теория относительности. В России в живописи настоящий взрыв: Фальк,

Филонов, Лентулов, Петров-Водкин, Архипов, Малявин,

Кустодиев, Шагал, просто прорва великих художников. Когда к 80-е годы

в Москве проходила выставка "Москва - Париж", гости, увидев, что

наплодили российские художники в 20-е годы, сказали: "Искусство 20-го

века состоялось." Наконец, в русскую литературу пришел фольклор.

Сравните, что принесли в литературу преобразования, случившиеся в СССР

в 90-е годы - невозможно назвать ни единого поэта или писателя хоть

среднего уровня, книжные полки заполонили детективы, милицейские

истории, рассказы про бандитов, книги переполнены матерными словами.

Одно дело - заимствовать речь в рабочей среде, другое дело -

заимствовать в среде уголовной. Государственно-уголовной. Современная литература ничего, кроме фени, вобрать не смогла.

________________

Что же было дальше, после времени Сталина?

Хотя Цветаева в жизни не знала, что такое ямбы, хореи, гекзаметры, аллитерации, эпитеты, метафоры и т.п., она говорила: «Как слышу, так и пишу.» Тем не менее.

Николай Рубцов

Я долго ехал волоком,

И долго лес ночной

Всё слушал медный колокол,

Звеневший под дугой.

Звени, звени, мой колокол,

Мой колокол, трезвонь,

Шагай, шагай тихонечко

Мой добрый старый конь.

Хоть волки есть на волоке,

И долог тот волок,

Едва он сани к Вологде

По волоку волок.

Но вдруг заржал он молодо,

Гордясь без похвалы,

Когда увидел Вологду

Сквозь заволоку мглы.

Обратите внимание на аллитерации:

Вологда, волок, волки, по волоку волок. Аллитерации дают напевность, это не классические рифмы «морозы – розы», это новая, характерная черта поэзии, идущей от ревущих 20-х.

Еще пример:

Или:

За ГРЕмучую доблесть ГРЯдущих веков,

За высокое племя людей…

... (Осип Мандельштам)

Или:

"Леты слеполетейский всхлип,

Долг твой тебе отпущен, слит

С Летою, еле-еле жив

В лепете сребротекущих ив..."

Частые аллитерации, наоборот, портят… Правда, не в данном случае.

Сравним несколько стихотворений, посмотрим, что и каким способом

выражает стихотворение – на примере прекрасного перевода:

Поль Верлен

Воспоминанье в Сумерках печали

Чуть брезжится на небе, и Закат

Надежды ярким пламенем объят,

А Прошлого исчезнувшие дали

Одел туман, в котором, слившись в ряд,

Тюльпаны, розы, лилии, сабали

Сплетаются с решетками оград,

И, шелестом своим наполнив сад,

Такими запахами воздух пропитали,

Тюльпаны, розы, лилии, сабали,

Что их тлетворный резкий аромат

Дурманит мозг, и тщетно ловит взгляд

Воспоминанье в Сумерках печали.

О чем здесь речь? Почему Верлен пишет "Закат" и "Сумерки" с большой

буквы?

Потому что это его состояние души, это не пейзаж, автор устал

душой, ему

представляется, что он уже глубокий старик (хотя это не так, у Хармса есть замечательное начало рассказа: «Когда я был глубоким стариком…»), что его

творчество, а с ним и жизнь - на закате.

Когда одно слово

подразумевает другое, оно называется метафорой, тоже поэтический прием… но что нам с того. Мы к этому вернемся позже.

Смотрим далее: Верлен вспоминает свою юную (ПРОШЛУЮ) любовь, она для него - надежда,

хотя уже близится закат. Но дали прошлой любви одел туман. Это тоже

метафора, как и всё, что последует: не тюльпаны и розы, а девушки. К

которым вовсе нет любви, но есть запахи их духов, есть сильное

влечение, которое, конечно, как водится, не так просто удовлетворить -

ибо оно "сплетается с решетками оград", условностей или кокетства

девушек. Влечение настолько сильно, что воспоминания о своей любви

"тщетно ловит взгляд". Посмотрите: Верлен противопоставляет любовь и

влечение, любовь для него неизмеримо выше, поэтому всё, что связано с

простым влечением, он называет "Закат".

Стихотворение (точнее, его перевод с французского на русский поэта Павла

Антокольского) красиво. Но холодновато. В стихотворении будто просто передается

сообщение: мол, так и так, нахожусь в таком-то состоянии. Хотя форма

передачи сообщения - блестящая.

Форма формой, но стихотворение - не позолоченная побрякушка.

Просто ранее к стихам так и относились, как к красивым побрякушкам, и

даже устраивали соревнования, кто изящнее, парадоксальнее, более ёмко и

сочно выразится.

Например, Франсуа Вийон победил в поэтическом состязании в Блуа с

таким стихотворением:

От жажды умираю над ручьем,

Смеюсь сквозь слезы, и тружусь, играя.

Куда бы ни пошел - везде мой дом,

Чужбина мне - страна моя родная.

... И т.д.

Кстати, он украл это стихотворение, оно было написано одной из его подруг, на состязании он выдал его за свое.

Но стихотворение не может быть предметом состязания. Оно уникально. Можно

устроить соревнование, кто быстрее выкопает яму. В стихах не

состязаются. Вырыл яму - получил деньги, деньги - всеобщий эквивалент,

они приравнивают предметы друг к другу, за две буханки хлеба -

килограмм помидор, пять пачек туалетной бумаги можно выменять на три

куска мыла. Так происходит потому, что на производство пяти пачек

туалетной бумаги рабочий тратит столько же часов рабочего времени,

сколько на производство трех кусков туалетного мыла.

"Производство" стихотворения не измеряется часами рабочего времени.

Стихотворение может быть написано за минуту. Или за неделю. Как

получится. К сожалению, оценивать его будут на рынке. Могут дать

песо. А могут дать 1000 долларов. Как попадет вожжа под хвост

мировой буржуазии. Но главное: стихотворение - как музыка. А музыка,

как мы уже знаем, "должна высекать огонь из души человека". Ежели

не высекает - и песо не дадут, буржуазия хоть тупа, но некоторые ее

представители кое-в-чем смыслят.

И всё же в стихотворении Вийона больше чувства: "Чужбина мне - страна

моя родная". Почувствуйте глубину фразы.

Как говорил Тютчев, "небо в чашечке цветка". В

высказывании Тютчева - одно из определений поэзии. Смысл поэзии -

например, в том, чтобы понимать через крохотное явление весь мир. Но!

Точнее, какую-то важную его сторону, важную в какой-то день. Нет, глупости это всё, я не знаю, что такое поэзия.

Теперь поглядим, насколько Александр Сергеевич Пушкин в поэме "Евгений

Онегин" резче, точнее и

без размазывания соплей, как бы отстраненно, свысока, обозначает чуть похожее состояние:

Условий света свергнув бремя,

Как он, отстав от суеты,

С ним подружился я в то время.

Мне нравились его черты,

Мечтам невольная преданность, - ударение на букве "а" в слове "преданность"

Неподражательная странность

И резкий, охлажденный ум.

Я был озлоблен, он угрюм,

Страстей игру мы знали оба;

Томила жизнь обоих нас,

В обоих сердца жар угас;

Обоих ожидали злоба

Слепой Фортуны и людей

На самом утре наших дней.

Запомним: если «разжевать», что такое фараон, что такое Сумерки и так далее – стихотворение вовсе не будет сложным, оно будет понятным.

А вот теперь слушаем, как в наши дни изменилась поэтическая речь:

Арсений Тарковский:

Вы, жившие на свете до меня,

Моя броня и кровная родня,

От Алигьери до Скиапарелли,

Спасибо вам! Вы хорошо ГОРЕЛИ.

Вампилов

По несчастью или к счастью –

Истина проста.

Никогда не возвращайся

В прежние места.

Если даже пепелище

Выглядит вполне,

Не найти того, что ищешь,

Ни тебе, ни мне.

Путешествия в обратно

Я бы запретил,

И тебя прошу, как брата,

Душу не мути.

А не то рвану по следу -

Кто меня вернет? -

И на валенках уеду

В сорок пятый год. (год окончания войны)

В сорок пятом угадаю -

Там, где, боже мой,

Будет мама молодая

И отец живой.

Еще вспомните, как пишет Мандельштам: Сохрани мою речь навсегда, как привкус несчастья и дыма…» Вот! Поняли?

Речь стала как не светской, поэзия ушла от этого.

В поэзии сохранилась противоположность ясного, простого стиха (Заболоцкий, Рубцов, Вампилов) и усложненного (несравненная Юнна Мориц, Тарковский, Пастернак – после Цветаевой. Нарбута, Мандельштама), но уже не зашифрованного, как у Верлена (хотя у Тарковского зашифрованность сохраняется, «клинопись одна для всех», «пока быки бредут, как боги» и т.д.), а… Поэзия, как «простая», так и «сложная», стала как гипнотическое заклинание (Мориц пишет – «завывание»), она так сотворена, так и из таких сложена поленьев, которые… уже в силу своего сложения…

Мы не говорим о поэзии Константина Симонова или Павла Антокольского, которых призвала война, хотя у обоих есть прекрасные стихи не военной тематики. Но что же случилось дальше?

Дальше пришла знаменитая «оттепель», за ней – шестидесятники, из которых выделим Чичибабина. Любимцы публики – Белла Ахмадуллина, «сердитые» Евтушенко, Рождественский, Вознесенский. Вознесенского демократическая общественность подает как противника большевизма, каковым он стал после того, как его коллеги по тому же Союзу писателей (Мариэтта Шагинян) признали непонятным, а Хрущев на него «накатил бочку». Однако тот же Вознесенский, у которого, действительно, много интересных открытий в стихосложении, писал и поэму «Лонжюмо»: «Ленин был из породы распиливающих… постигающих суть вещей…»

Мы не рассматриваем бардовскую поэзию. Бард – тот, кто играет на инструменте, поет и пишет стихи непрофессионально. А соединить вместе – иногда за душу берет. По отдельности же…

Мы не будем говорить о шестидесятниках, за ними шли – «восьмидесятники». И всё то же противоположение «простых» и «закрученных»: Соколов, Прасолов и – Иван Жданов, Еременко, Парщиков, Кальпиди, Долматов. И где-то посередине – Валерий Абанькин. Объединяло то, что «восьмидесятникам» обрыдло слушать официальных поэтов, их бездарный, пустой слог.

Виталий Кальпиди

Свистит, КАК КУЛИК, раздробленный хрящ росы,

Вслед уходящим в пойму стадам, уходящим в пойму.

Бог, если это он, палит за рекой костры.

Я, если это я, костров никаких не помню.

Свистит, говорю, кулик на порубежьи дня и ночи,

И сыр восток, РАССВЕТА УБОГИЙ СЛЕПОК,

А там, где горел костер, черная тень огня

Свертывает В БУТОН СЕРУЮ РОЗУ ПЕПЛА.

Обратите внимание: восток - лишь слепок рассвета, причем убогий.

Кальпиди сравнивает "восток", т.е. всё, что связано с востоком, с

Индией, в первую очередь, примитивный буддизм, с многообразием

природы, выражаемом рассветом. Хотя сам был «заражен» Индией…

Помните, у Верлена холодноватое стихотворение "Воспоминанье в сумерках

печали..." У него же есть на ту же тему, но "теплое", вы помните:

"Зачем, зачем ты льнешь ко мне, воспоминанье,

Дрозда косой полет в осеннем увяданье…»

У Кальпиди… Да, холодноватое стихотворение… Дело в другом: как выражались тогда бездарные официальные поэты, метафора на метафоре метафорой погоняет – но это факт, усложненность стихов Цветаевой, Мандельштама, Пастернака свободно перетекла в стихи «сложных» восьмидесятников. Хотя сам Кальпиди считает, что его стихи идут – в том числе - от «подавившегося Вселенной Маяковского».

И, вместе с тем, в этих непонятно громоздящихся образах есть и тепло, и если не указано прямо («… я не разучился реветь над строкой Пастернака…», «… тебя оно, как милую, запомнит…), то в принципе неясно, откуда оно возникает, как электрон в интерференционной картине:

«И пацан Назарет из рогатки постреливал птиц

И высокая талия липкого ливня на бедро водопада пришла опереться…»

…

«Так начиналась осень. Вы ведь

Заметили ее давно…»

…

«Приходил снегопад по часам,

Разложив за окном фурнитуру…»

…

«Но это только стук, и воздух конопат,

Продукцией дождя просверлен на две трети,

Тождественный плевку покоится посад,

И черствый корж Перми на доли режет ветер…»

Чтобы понять, о какой теплоте речь, сначала прочитаем переводы зарубежных поэтов:

Вилли Паттерн

Он вставал из тумана

Навстречу бушприту,

Остров дикий и странный,

Безлюдный, забытый,

Мы смотрели вперед

Лениво и праздно,

Мы прошли над акулой

Сигарообразной,

Над подводным теченьем,

Стремящемся к норду,

Мы прошли, как виденье,

Спокойно и гордо.

Остров плыл перед нами!

Из радужной дали

Как органные трубы

Деревья звучали,

И цветы раскрывали

Горячие пасти,

Птицы громко орали

О чуде и счастье.

За кормой он остался,

Как прежде, неведом,

Пенный след потерялся

Меж нами и бредом.

Рабиндранат Тагор

"О, мама, юный принц мимо нашего дома проскачет, как же я могу быть в

это утро прилежной? Покажи, как мне волосы заплести, подскажи, какие

одежды надеть. Отчего на меня смотришь так удивленно ты, мама? Да, я

знаю, не мелькнет его быстый взгляд на моем окне, во мгновение ока

умчит он из глаз моих, только флейты гаснущий напев дотелит ко мне,

всхлипнув, издалека. Но юный принц мимо нашего дома проскачет, и свой

лучший наряд я надела на это мгновенье.

О, мама, юный принц миом нашего долма промчался, и утренним солнцем

сверкала его колесница. Я откинула с лица своего покрывало, я сорвала

со своей шеи рубиновое ожерелье и бросила на пути его. Отчего на меня

смотришь так удивленно ты, мама? Да, я знаю, он не поднял с земли

ожерелья, в красную пыть превратили его колеса, красным пятном на

дороге оставив, и никто не заметил ДАРА моего, и кому он был

предназначен. Но юный принц перед нашим домом промчался, и свой лучший

наряд я надела на это мгновенье.

Пабло Пикассо

Есть дни,

Которые еще в пути,

Которые покуда неготовы,

Как хлеб, как стулья, как любой продукт,

Производимый в мастерской, в аптеке.

Есть фабрики грядущих дней. и в них

Есть мастера на всякий вкус и душу,

Они отмеривают, ладят, строят

И ясные, и пасмурные дни,

Которые однажды постучатся,

Чтоб наградить нас спелым апельсином

Или в упор с порога расстрелять.

Дрожь пробирает, да? А над Тагором и плакать хочется, даже над переводом. Нет слов – это поэзия, высокая поэзия. А теперь сравните и поймите:

Николай Рубцов

Размытый путь, кривые тополя.

Я слышал звук - была пора отлета,

И вот я встал и вышел за ворота,

Где простирались желтые поля.

И вдаль пошел, в дали тоскливо пел

Гудок чужой земли, гудок разлуки,

И, глядя вдаль и вслушиваясь в звуки,

Я ни о чем тогда не сожалел.

Была суровой пристань в поздний час,

Во тьме, искрясь, дымили папиросы,

И трап стонал, и хмурые матросы,

Устало поторапливали нас.

И вдруг такой повеяло с полей

Тоской любви, тоской свиданий кратких,

Я уплывал всё дальше без оглядки

На близкий берег юности моей.

…

Тарковский

Свиданий наших каждое мгновенье

Мы праздновали, как богоявленье,

Одни на целом свете. Ты была

Смелей и легче птичьего крыла,

По лестнице, как головокруженье,

Через ступень сбегала и вела

Сквозь влажную сирень в свои владенья,

С той стороны зеркального стекла…

По постановлению генерального секретаря ЦК КПСС К. У. Черненко сию поэзию обвинили в том, что она занята богоискательством.

А это уже был огонь. И слушайте огонь:

Я буду метаться по табору улицы темной

За веткой черемухи в черной рессорной карете

За капором снега, за вечным, за мельничным шумом

…

Сегодня ночью, не солгу,

по пояс в тающем снегу

я брел с чужого полустанка

Гляжу – изба, зашел – сенцы,

Чай с солью пили чернецы

И с ними балует цыганка…

Или:

Кто время целовал в измученное темя,

С сыновней нежностью потом

Тот будет вспоминать, как спать ложилось время

В сугроб пшеничный за окном.

Кто веку поднимал болезненные веки –

Два сонных яблока больших –

Тот слышит вечно шум, когда взревели реки

Времен обманных и глухих.

…

Понятно?

Надо было видеть реакцию на стихи Кальпиди сонма бездарных официальных поэтов Совписа, университетской профессуры, считающих себя знатоками поэзии московских аспирантов… Катарсис- не катарсис, но ступор с дальнейшей гортанной ненавистью… «Я этого не понимаю – это дрянь.» Что говорить, мне самому поначалу не понравилось. Впрочем, мне поначалу и песни Окуджавы не нравились. Но тем и хорошо искусство, что к нему возвращаешься. Мне повезло – меня попросили отвезти в Москву рукописный первый сборник стихов Кальпиди, в поезде я его весь прочитал. А потом ходил по Москве, и стихи сами собой вспоминались, пока не выучились наизусть… Точно так же, как песни Окуджавы.

Тарковский:

Садится ночь на подоконник,

Очки волшебные надев,

И длинный вавилонский сонник,

Как жрец, читает, нараспев,

Уходят вверх ее ступени,

Но нет перил над пустотой,

Где судят тени, как на сцене,

Иноязычный разум твой.

Ни смысла, ни числа, ни меры.

А судьи кто, и в чем твой грех?

- Мы вышли из одной пещеры

И клинопись одна для всех…

Иван Жданов:

«… Мы умираем понемногу,

Мы вышли не на ту дорогу,

Не тех от мира ждем вестей.

Сквозь эту ночь, в порывах плача,

Мы, больше ничего не знача,

Сойдем в костер своих костей…»

Они знакомы, Жданов и Кальпиди, даже стихи есть похожие: «Лохматая плетка жидкого лыка, река на порогах многоязыка, как роза, расцвел на ней водоворот…»

Юнна Мориц:

Запах пены морской и горящей листвы,

И цыганские взоры ворон привокзальных,

Это осень мог друг, это волны молвы

О вещах шерстяных и простудах банальных

Кто зубами стучит в облаках октября,

Кастаньетами клацает у колоколен,

Это осень мой друг, это клюв журавля,

Это звук сотрясаемых в яблоке зерен…

Дима Долматов, друг Виталия Кальпиди:

Всё кончено. А нам и горя нет

Покуда все не кончены монеты,

Переплелись в моём венке сонетов

Узоры пальцев, тени, полусвет.

Рисунок снегопада на стекле,

Накиданный по памяти моментом,

Пройдет зима, но стоит ли об этом,

И вместе с ней растает мой сонет.

Под птичий тарарам в мою постель

Весна уронит черную капель,

И я проснусь, глаза не открывая.

Под крики птиц, под неба акварель,

Под крылья ангелов. Снующих во дворе,

Под шум толпы перед вратами рая…

Дима погиб, его сбил машиной сынок высокопоставленного ленинградского прокурора, дело инсценировали как падение под поезд. Ему было 23 года.

________________

Теперь вернемся к тому, откуда в стихах поэтов пушкинского круга

простота и юмористичность.

Литературовед Натан Эйдельман (или медиевист Саша Скогорев, не помню) считает, что на слог Пушкина оказал

влияние поэт и переводчик Барков. У Баркова есть сборник похабных,

содержащих массу матерных слов и выражений, стихов под названием

"Девичья игрушка", про Луку Мудищева с гигантским мужским даром, он им валил деревья и вспахивал пашню и т.д.

Такой сборник был и у дяди Пушкина, который он хранил в шкатулочке,

а маленький Пушкин частенько туда заглядывал.

Можно добавить, что и сказки Арины Родионовны, няни Пушкина,

приблизили слог стихов Пушкина к народному, его стихи до сих пор

звучат по-современному.

Однако не мог же Пушкин заставить всех своих друзей писать, как он

сам. На мой взгляд, приближенность к простоте слога стихов пушкинского круга

сформировала война 1812 года, когда в Россию вторглись французские

войска под командованием Наполеона.

Два сражения определили исход войны: под Бородиным, после которого

началось бегство французов, и на реке Березине, где войска Наполеона

потерпели сокрушительное поражение. С того времени и до сего дня

французы, когда случается сверхтяжелое положение, говорят: "Это для

нас Березина."

Войну с французскими интервентами вели не только кадровые армейские

части, но и всё население России. Крестьяне, вооруженные вилами и

топорами, воевали рядом с офицерами-дворянами, в том числе рядом с тем

же другом Пушкина поэтом-дворянином Денисом Давыдовым, командовавшим партизанским

отрядом.

Создавались народные ополчения, которые позднее часто входили в состав

кадровых частей. Говор низов смешивался с речью высшего сословия.

Отметьте, что в 1-й мировой войне, в которую Россия

вступила самостоятельно на стороне Антанты, когда германские войска вошли на

территорию России, никаких народных ополчений не было в

помине.

Так происходит история: если страна развивается, даже тяжелейшие

события приносят великие плоды: с Отечественной войной 1812 года в

русскую поэзию входит фольклор.

Однако фольклор только коснулся творчества, которым занимались

дворяне. Их слог упростился, но само содержание стиха касалось только

жизни дворян.

Например, Афанасий Фет, который жил позже Пушкина, писал прекрасные

стихи:

Когда мои мечты за гранью прошлый дней

Найдут тебя опять за дымкою туманной,

Тогда я плачу, словно первый иудей

На рубеже земли обетованной.

Однако Фет был еще и помещик, причем страшный крепостник, и, кроме

стихов, писал статьи, как покрепче прижать крепостного крестьянина.

Об Афанасии Фете критик и литературовед Стасов пишет: странный, мол,

человек, этот помещик, почеловеконенавистничает - напишет гениальное

стихотворение, потом снова почеловеконенавистничает, и снова напишет

шедевр.

Да ведь и Пушкин был крепостник, несмотря на свое «… Ярем он барщины старинной оброком легким заменил…» В архивах – его записки, кому из слуг дать поменьше… И не простили ему демократы, пишет Эйдельман, отклика на польское восстание («Клеветникам России», мол, добро пожаловать, гробов у нас хватит), и только после смерти Пушкина повели очистительную кампанию в литературе против засилья на книжном рынке Булгарина, только после смерти поэта Белинский скажет: «В поэзии Пушкина бьется пульс русской жизни…» А пока, пока Пушкина видят то там, то сям согнутым в поклоне перед перспективным графом Орловым… Но, замечает Вяземский, мы любим Пушкина и такого…

Попытку приблизиться к народной жизни, к тяготам трудового народа,

предприняли Добролюбов, Некрасов. Вот Некрасов пишет о строительстве железной дороги:

Прямо дороженька, насыпи узкие,

Столбики, рельсы, мосты.

А по бокам-то всё косточки русские,

Сколько их, Ванечка, знаешь ли ты?

И всё же это была поэзия "с точки зрения" высшего сословия,

сострадательная, обличительная. Александр Блок скажет о Некрасове: "Он

был страстен, но барин."

Основательно и на правах хозяина народный фольклор, вместе с темой

жизни народных низов, вошел в 20-е годы 20 века. Тогда русская

литература, как мы уже говорили, разделилась на две ветви: классическую, идущую от Льва

Толстого, Достоевского, и "рабоче-крестьянскую", что ли.

Советским представителем классической ветви был, например, Михаил

Булгаков (советую почитать его "Театральный роман", роман "Мастер и

Маргарита").

Представители другой ветви: Исаак Бабель (напр.,

"Одесские рассказы", "Конармия"), Пильняк ("Шоколад", "Красное

дерево"), Замятин ("Мы"), Артем Веселый ("Россия, кровью умытая"),

Платонов (ну, знаменитые "Котлован", "Чевенгур"), Андреев ("Семеро",

"Иуда Искариот").

Посмотрите, как изменилась поэзия, насколько яростно пишет Эдуард

Багрицкий в том стихотворении, которое мы уже цитировали:

От черного хлеба и верной жены

Мы бледною немочью заражены.

…

Мы ржавые листья на ржавых дубах.

Чуть ветер, чуть Север, и мы облетаем.

Чей путь мы собою теперь устилаем,

Чьи ноги по ржавчине нашей пройдут?

Потопчут ли нас трубачи молодые,

Взойдут ли над нами созвездья чужие,

Мы ржавых дубов облетевший уют,

Бездомною стужей уют раздуваем,

Мы в ночь улетаем, мы в ночь улетаем!

Как спелые звезды, летим наугад,

Над нами гремят трубачи молодые,

Над нами восходят созвездья чужие,

Над нами чужие знамена шумят!

.......

Разве пришло бы в голову Пушкину звезды назвать спелыми? Этот эпитет

позднее подхватит Осип Мандельштам, он назовет звездные миры

виноградинами.

Конечно, в стихах всё не по закону. Есть просто логически

неясные выражения. Они могут быть иногда непонятны и самому автору.

Спросишь: "Это о чем?" И автор разведет руками.

Непонятно - но мороз по коже!

Простой пример "неправильности" -

Пушкин, "Евгений Онегин":

"Еще, прозябнув, бьются кони,

Наскуча упряжью своей,

И кучера вокруг огней

Бранят господ и бьют в ладони..."

Кони никому не могли наскучить собственной упряжью. Однако всем ясно,

что это им, коням, наскучила упряжь. Это легкая "непонятность". А вот эта?

Борис Пастернак, из цикла "Разрыв"

Рояль дрожащий пену с губ оближет,

Тебя сорвет, подкосит этот бред.

Ты скажешь: "Милый!" - "Нет, - вскричу я, - нет!

При музыке?!" - Но можно ли быть ближе,

Чем в полутьме, аккорды, как дневник,

Меча в камин комплектами, погодно?

О, пониманье дивное, кивни,

Кивни и - изумишься! - ты свободна!

Я не держу, иди, благотвори,

Ступай к другим. Уже написан Вертер,

А в наши дни и воздух пахнет смертью,

Открыть окно - что жилы отворить.

Пастернак прекрасно играл на рояле, тема музыки - постоянна в его

стихах: "... клавиш стаю кормил с руки..." и т.д. Губы - клавиши, "пену

с губ оближет" - образ быстрой, напряженной игры. Пастернак пишет о

любимой, которая полюбила другого, и он расстается с ней. Музыка -

рассказ о самом Пастернаке и его любимой, когда они были вместе, год

за годом, этот рассказ он будто бы сжигает в камине. Почему? Потому,

что больше не хочет помнить любимую. Да и "Вертер", рассказ о

несчастной любви, уже написан великим Гете.

Стихотворение датировано 1919 годом, шла гражданская война, интервенция, Булак-Балахович, Петлюра, Колчак топит эсеров в Иртыше... Пастернак не собирается из-за несчастной

любви, как Вертер, помирать, он говорит, что смертей и так достаточно.

В принципе, суть стихотворения приходит сама собой, не нужно пытаться

разжевывать каждую строку. Конечно, чтобы эта суть пришла, должен быть

какой-то жизненный, чувственный опыт. Учиться читать стихотворение,

как это делал кот Мурр из сказки Гофмана, бесполезно. (Кот Мурр брал в

лапы книгу, открывал ее, смотрел на текст и ждал, пока наступит

озарение.)

Зато какой образ у Пастернака - "что жилы отворить"!

Это редкий пример, когда "непонятность" - разжевываема.

А в стихотворении «Сохрани мою речь навсегда…» "непонятность" нужно почуять, услышать душой.

… И поезд вдоль ночи вагонную осень ведет,

И мерно шумит на родном языке океана… (Жданов)

И вот, когда всё уже расцвело, когда рабочие поняли, о чем пишут Тарковский и Кальпиди, когда ушел в прошлое джентльменский набор «Цветаева, Пастернак, Мандельштам, бутылка шампанского и шоколадка», а вместо него – горячая история страны в «Реквиеме», когда студенты впервые в истории страны поклонились стихам Нарбута

Всё великое приходит вдруг,

И путей планеты мы не знаем,

Только время спорит с Менелаем,

Разрывая лапами испуг.

Но любовь играет той же дамой –

Бархатная, сметливая крыса,

От широколапого Адама

До крылатоногого Париса…

Когда над строкой Мандельштама научились плакать даже юные проститутки, на этой высокой ноте ПОЧТИ РЕВОЛЮЦИОННЫХ восьмидесятых…

После «восьмидесятников» поэзия еще гуляла по России…

Когда я каплей в Лету кану,

И дух мой выпорхнет упруго,

Мы с Богом выпьем по стакану

И, может быть, простим друг друга

(надпись на памятнике)

У Хармса есть такое: «Пушкин – гений. Чехов – гений. Я гений. Да когда ж это кончится? Ну, вот и кончилось.»

Конечно, нельзя жестко привязывать изменения в поэзии к изменениям историческим. Но реформы прекратили жизнь русской поэзии. Современной русской поэзии не существует. Мориц права.

_______________

На этом заканчиваю лекцию… Нет, конечно, какая лекция, не лекция, а непонятно, что… Да о любом из упомянутых поэтов и писателей нужно читать лекцию, и не одну… Без всяких претензий, всё, что я рассказал - всего лишь чуточку подтолкнул вас, чтобы приникнуть к русской литературе, буду рад, если это случится. Русская литература не чужда революции. Она сама революционна. Она антибуржуазна, она не терпит либерализма. Если это великая русская литература.

Борис Ихлов